Вы не уточнили, какие книги переводите, но, как я понимаю, речь идёт о художественной литературе. Если это так, то для решения вопроса будем действовать по методу аналогии, а для поиска примера обратимся к отечественной классике. Вспомним слова Остапа Бендера из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова:

Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя. Ваш «лорендитрих» отличается замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему предлагаю присвоить машине название — «Антилопа-Гну».

В этом пассаже «Антилопа-Гну» пишется с заглавных букв, потому что это имя собственное, присвоенное Великим Комбинатором отдельному автомобилю. А вот название автомобиля по его товарному знаку — «лорендитрих» — даётся со строчной буквы. В обоих случаях используются кавычки.

Так, собственно, и было принято в ту эпоху, когда слова «языковая норма» ещё что-то для кого-то значили, а все публикации подвергались тщательной правке знающими редакторами-стилистами. Обозначения как зарубежных, так и отечественных автомобилей, если имелись в виду именно сами машины, неизменно писались со строчной буквы и в кавычках: «москвич», «победа», «волга», «жигули», «вольво», «мерседес».

Приведу ещё пример из классического перевода:

К пяти часам пополудни, когда солнце ещё сияло во всю силу над Нью-Йорком, блестящий черный «форд, модель-Т» с заказной брезентовой крышей стоял у бордюра.

Так Василий Аксёнов передал название Model T Ford в своём переводе романа Э. Доктороу «Рэгтайм».

Несмотря на сегодняшнюю всеобщую свободу в обращении с русской орфографией, я пока не вижу оснований для отказа от прежних норм и рекомендую передавать Honda Civic как «хонда-сивик» (есть правило и о желательности дефиса между частями двойного названия).

Попутно об орфографии названий некоторых азиатских автомобилей: Suzuki — правильно «судзуки» (не «сузуки»), Toyota — «тоёта» (а не «тойота»), Mitsubishi — «мицубиси» (а не «мицубиши»), Hyundai — «хёндэ» (а не «хьюндай»). Это я к слову, на всякий случай. Да, я знаю, что неверные варианты сейчас очень распространены. Но и правильные варианты живы! Если есть возможность выбора, то рекомендую выбирать именно их.

Да, в целом верно. Я бы ещё добавил, что Church обычно пишут с прописной буквы, когда имеют в виду церковь как общественный институт, например: отделение церкви от государства — division between Church and State.

Конечно, заглавная буква нужна в составе полного названия отдельного храма, например: церковь Покрова на Нерли — the Church of the Intercession on the Nerl.

Американский словарь Random House выделяет два значения, в которых это слово должно писаться с заглавной буквы, а именно:

10) the Christian Church before the Reformation (христианская церковь до Реформации);
11) the Roman Catholic Church (римско-католическая церковь);

а также два значения, в которых оно иногда пишется с заглавной буквы (sometimes capitalized):

3) the whole body of Christian believers; Christendom (христианский мир в целом);
4) a Christian denomination (одна из христианских конфессий — например, the Methodist Church).

Впрочем, сама формулировка "sometimes capitalized” говорит о том, что правило нежёстко.

А я бы не стал безоговорочно исходить из умозаключений Анны Вежбицкой. При всём уважении к этому известному языковеду должен отметить, что она, как и многие другие исследователи языковой картины мира, подчас излишне увлекается так называемой внутренней формой слова, представляя её как доминанту в лексическом значении.

Вот Вежбицкая утверждает, что

Smirenie implies above all a serene acceptance of everything that happens, ... but the main stress is not on the ‘lowliness’ but on acceptance... By contrast, in humility the stress is not on acceptance and submission of will but on a preference for the last place, on a desire not to be treated as someone who is better than other people, on a deep dislike of vana Gloria ‘empty glory’.

И на каком основании это утверждается? На том, что смирение родственно слову смирный, а humility, humble — слову humiliate (унижать) и происходят от латинского humilis — низкий? Но делать подобные выводы так же наивно, как утверждать, будто для россиянина красные чернила, зелёные чернила или синие чернила все имеют черноватый оттенок (ведь чернила — от слова чёрный), а американец, используя выражение radio show (радиопередача), будто бы подсознательно хочет, чтобы ему даже по радио что-нибудь показывали.

На самом деле внутренняя форма слова (образы и ассоциации, формируемые его связями с родственными словами) способна ослабляться, нивелироваться или даже отрицаться в его актуальном языковом значении. Это особенно справедливо в отношении слов системного характера, т.е. слов, способных включаться в понятийно-терминологический аппарат той или иной сферы жизни и деятельности людей, вырабатываемый в ходе долгой коллективной традиции.

Вежбицкая в вышеприведённых цитатах рассуждает именно о концептуально-терминологических (для религии) значениях слов смирение и humility, а не о разговорных значениях или примитивно-бытовых осмыслениях, подчас витающих в мозгу непросвещённого обывателя. Конечно, понятие смирения трактуется в русской духовной традиции очень разнообразно, но вот что писал религиозный писатель схиигумен Савва (1898—1980):

Дорогой друг мой Д.! Ты спрашиваешь: "Что такое смирение?" На этот вопрос святые Отцы не дали единого и точного определения, но сущность его заключается в искреннем признании себя из всех самым последним и самым грешным, в забвении своих добрых дел и в познании своих грехов, своей немощи и бессилия.

Как видим, Савва начинает своё определение смирения не с всеприятия, покорности или подчинения (об этих понятиях он в этом определении вообще не упоминает), а с признания человеком себя самым последним и грешным из всех — то есть именно с того, что, по версии Вежбицкой, лежит якобы на самой периферии русского менталитета и опосредовано идеей всеприятия и подчинения.

Впрочем, нам нет необходимости углубляться именно в религиозные источники. В России к людям, использующим эти слова с осознанием их подлинного смысла, относятся не только религиозные деятели, но и все образованные люди, знакомые хотя бы со знаковыми произведениями русской литературной классики.

Вспомним слова старца Зосимы из «Братьев Карамазовых»:

Но спасет Бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным...

Устыдиться своего богатства — значит отбросить гордость, признать себя недостойным, грешным. Вот в чём видит смирение старец Зосима, а вовсе не в умиротворённом согласии со всем происходящим (serene acceptance of everything that happens), как считает Вежбицкая.

Не буду отрицать, что такие понятия, как кротость, миролюбие, непротивление, покорность Божьей воле, а подчас и воле окружающих, тоже связываются в русской духовной литературе с добродетелью смирения. Но, если уж на то пошло, и в западной традиции humility тесно связано с этими понятиями. Англоязычная католическая энциклопедия даёт такую дефиницию:

The virtue of humility may be defined: "A quality by which a person considering his own defects has a lowly opinion of himself and willingly submits himself to God and to others for God's sake."

Здесь выделенное полужирным шрифтом прямо противоречит утверждению Вежбицкой о том, что "in humility the stress is not on acceptance and submission of will”.

Так что истинные акценты в значениях русского смирение и английского humility практически совпадают. Думать так позволяет мне и то, что как в русской, так и в западной духовной традиции добротель смирения (humility) однозначно рассматривается как прямая противоположность пороку гордыни, или гордости (pride, vainglory), о чём пишут практически все источники — не только английские (что отмечает Вежбицкая), но и русские. Именно гордость-то и надо смирять.

И вот этот ориентир, не вызывающий особых разночтений в трактовках на разных языках, никак не позволяет мне согласиться с мнением Вежбицкой о том, что в религиозных книгах humility и смирение «внушают читателям разные нравственные идеи» (suggest to their readers rather different moral ideas). Конечно, если иметь в виду вдумчивых читателей — но только такие и обращаются к серьёзным книгам.

А в списке действующих лиц мужской персонаж этого фильма так и именуется — The Beautiful Man. (Не исключаю, что в эту характеристику может быть вложен второй смысл — внутренняя красота, но и с внешностью у главного героя, по-видимому, всё в порядке). Кстати, вот он, этот beautiful / handsome man, на фото — в исполнении актёра Антона Сондерса (Anton Saunders). Мне трудно судить о степени и характере его красоты, но женственных черт в этом "Beautiful Man” я не усматриваю.

Как бы там ни было, выражение a beautiful man особенно естественно, на мой взгляд, звучит в устах женщины.

И открою Вам два секрета. Секрет первый: пример из моей статьи, который Вы цитировали, — на самом деле фраза из оригинального англоязычного источника. Я дал его как перевод в учебных целях, представив себе, что сказала бы женщина по-русски в подобной ситуации.

Секрет второй: я предвидел вопросы и замечания, подобные Вашему. Чтобы не отвлекать ими внимание читателей от основной темы статьи, в окончательном варианте статьи я решил-таки заменить beautiful на handsome. К сожалению, произошла техническая накладка: в печать попал всё же не самый последний вариант файла. Ну что ж, значит — так распорядилась судьба, будем учитывать новые веяния.